Я подумал, что через неделю присяду здесь же, время выровняется с расстоянием и растворит тоску, острое желание изольётся в воспоминание, которое в этом сквере ничего не отражает, разница между мной сидящим и мной сидевшим – от силы полтора миллигераклита, тихая сапа. Так всё и произошло. Ребёнок, ворона, старичок, подростки, я и ветер: кто из них был там в первый раз, ante, а кто в следующий, post? Время держит меня как лемех в дышле, лицом в борозде, оборачивая то, что могло быть, в то, что было; время и есть это дышло, – камни и корни бороздят моё лицо, земля набивает рот. Память о недоступных вещах колосится и ждёт косы.
Накопив с тех пор довольно гераклитов, и прочитав эссе Уи. Г. Гэсса про влияние, я пришёл к выводу, что два стихотворения, приведённые ниже, суть об одном и том же, сочетании необратимости и прерванности, неотвратимого и непредсказуемого.
| William Butler Yeats, Leda and the Swan (1923) | Владимир Набоков, Мы с тобою так верили (1938) |
|---|---|
A sudden blow: the great wings beating still Above the staggering girl, her thighs caressed By the dark webs, her nape caught in his bill, He holds her helpless breast upon his breast. How can those terrified vague fingers push The feathered glory from her loosening thighs? And how can body, laid in that white rush, But feel the strange heart beating where it lies? A shudder in the loins engenders there The broken wall, the burning roof and tower And Agamemnon dead. Being so caught up, So mastered by the brute blood of the air, Did she put on his knowledge with his power Before the indifferent beak could let her drop? |
Мы с тобою так верили в связь бытия, но теперь оглянулся я, и удивительно, до чего ты мне кажешься, юность моя, по цветам не моей, по чертам недействительной. Если вдуматься, это как дымка волны между мной и тобой, между мелью и тонущим; или вижу столбы и тебя со спины, как ты прямо в закат на своем полугоночном. Ты давно уж не я, ты набросок, герой всякой первой главы, а как долго нам верилось в непрерывность пути от ложбины сырой до нагорного вереска. |
Йейтс отвечает на вопрос Набокова, а Набоков – на вопрос Йейтса в какой-то мере. Непрерывность пути доступна только богам, увидеть нагорный вереск, которым поросли руины Трои, из сырой ложбины, в которой лебедь обременяет Леду будущим, она не может. Человеческая жизнь – "это" дымка волны.
—Сноска к ничему: Лет двадцать назад в женской общаге Техниона мы (кто бы это ни был) читали вслух с непредсказуемыми перерывами на хохот* невесть откуда взявшиеся русские порножурналы без картинок, где то, что Набоков называет "сырой ложбиной", называлось "мокрой лоханкой". Казалось бы, совершенно ведь то же самое. Задумайся, читатель, о поэтическом регистре. Так, бывает, совершая emendatio, пишет иной комментатор: "такую редакцию невозможно принять, так как выражение лишено было бы надлежащей поэтичности", и затем помечает слово "елозили" т. н. крестами отчаяния.
—* На столе стояла чашка с чаем, нитка между пакетиком и жёлтым ярлычком была обернута вокруг ручки троекратно, окрашена коричневым цветом до середины второго оборота, по лестнице поднимался сосед, тряся перило, на котором стояла пепельница, от чего воткнутый туда бычок, замазанный помадой, принял горизонтальное положение, в небе курлыкали гуси, я щёлкал ногтем об край бороздки в жетоне для стиральной машины, который лежал у меня в кармане.
